Лимонов: вдоль и поперёк тундры на слоне
Лимонов начал своё литературное восхождение с поэзии. Но, в отличие от своих именитых предшественников вроде Андрея Платонова или Владимира Набокова, которые тоже начинали со стихосложения, его поэтические тексты сразу же показали, что в литературу вошёл, точнее, пытается войти крепкий и самобытный поэт. Не будем кривить душой: не первого эшелона, но, без сомнения, очень интересный. Прежде всего: оригинальный. Пожалуй, это главное свойство Лимонова как литератора - оригинальность, переходящая в эпатаж, которой или которым он с успехом компенсировал не только недостаток таланта, но - местами - и элементарную безграмотность. Которая, в свою очередь, приобретала совершенно иное звучание: литературного прорыва, эксперимента, новаторства.
С переходом на прозу его поэтический водоём высох. Но этот переход оказался весьма плодотворен: как прозаик Лимонов несравнимо выше поэта. Лишь с погружением в политику писательский дар Лимонова дал трещину, через которую и вышло всё его мастерство: его последние «романы» вообще сложно классифицировать как романы и, если бы не его известность, гнить бы им в рукописях. Однако вакуум, образованный писательским бесплодием, думается, оказался непереносим: это, видимо, и подтолкнуло его после выхода из тюрьмы в 2003 году вернуться к тому, с чего начал - к стихосложению. Результат оказался плачевным.
Поэтическая манера Лимонова изменилась до неузнаваемости. Как на уровне содержания, так и формы. Начнем с последнего. О чем, собственно, пишет и сам Лимонов в предисловии к книге своих стихов «Атилло длиннозубое»: «Я как-то вывесил несколько стихотворений из этой будущей книги в моём ЖЖ. Так один юный пользователь написал пренебрежительно: «Лимонов под Пушкина косит!» (…) У юноши оказался цепкий взгляд. Действительно, такие веселые и возмутительные строки написал бы Пушкин, живи он в 2011 году. А ещё Лимонов может напомнить Гумилёва, а ещё Ходасевича, а ещё Кузмина. Потому что он подсознательно продолжает эту аристократическую ветвь русского поэтического классицизма, оборвавшегося со смертью Ходасевича в эмиграции и со смертью Кузмина в России. (…) Я горжусь моим стилем. Он элегантный».
Если графомания и неотёсанное рифмоплётство нынче стало тем, что именуют стилем, то - конечно, да. Если неуклюжие попытки подражательства классикам нынче принято называть элегантностью, то - да. Хотя какие попытки? На самом деле ни Ходасевичем, ни Гумилёвым, ни Кузминым здесь даже не пахнет - лишь какие-то несуразные пародии на них. Да и Пушкиным-то - только тем, что самим потомком Ганнибала и для печати-то не предназначалось, писалось для забавы, чтоб друзьям для смеху прочесть. Лимонов же абсолютно серьёзен.
Он самозабвенно одевает в псевдоклассические формы свои сексуальные похождения и партийные чаяния. Ясно, что политика и поэзия - вещи несовместимые. А вот для сексуальных похождений (разумеется, если текст не ограничивается сугубо ими) лирическая поэзия очень даже подходит. Но не в случае Лимонова. Пытаясь проделать в стихах то, что он когда-то вытворил в прозе (вспомним знаменитый роман «Это я - Эдичка»), Лимонов впадает в откровенные дурновкусие и пошлость. А для поэзии пошлость - «горше смерти». Не зря И. Бродский, которого Лимонов завистливо величал «антиподом-соперником», называл его «шпаной от литературы». В стихах «второго периода», то есть после выхода из тюрьмы, плебейство Лимонова проявилось во всей красе.
Всё сказанное в полной мере характерно и для его седьмой по счёту «поэтической» книги «Золушка беременная». Которая, кстати говоря, выглядит провальной даже на фоне предыдущих, могущих вызвать хоть каплю интереса в смысле своей концепции - интереса, впрочем, довольно быстро испаряющегося. Допустим, концепция сборника «К Фифи» состояла в фиксации «своих местами эротических, местами порнографических признаний и видений», вызванных разбушевавшейся страстью на склоне лет, «СССР - наш древний Рим» - в выражении своих патриотических настроений. «Золушка» же вышла бесконцептной. Сборная солянка, в которой всего понемногу. И даже несочетаемого друг с другом. Но, разумеется, главная претензия не в этом, но в том, что автор настолько занизил для себя планку, что она стала волочиться по земле, как консервная банка-погремушка.
Раскроем книгу наугад: «Русские, утомлённые Новым годом». Разберем построчно.
Русские, утомлённые Новым годом,
Спят на своей спине,
Я же не сплю с моим народом,
Я сижу на моём слоне…
Вторая строка - весьма корявая синекдоха (т.е. название части вместо названия целого) и, по существу, не слишком оправданная, но не будем заострять внимание на пустяках, когда дальше - сочная реминисценция из ахматовского «Реквиема»:
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Лимонов, надо думать, постарался отвесить уничижительную оплеуху Анне Андреевне, но вместо этого - если учесть, что в своей прозе глагол «спать» он обычно употребляет в значении «совокупляться» - отвесил самому себе, снизив до комизма пафос своего постпраздничного бдения. Причём, как и полагается, геройского: на слоне, - что является явной отсылкой к любимому Гумилёву. В том же «гумилёвском» ключе он продолжает:
Я заехал в тундру великих секвой,
Меня зовут Ананда Кришнан,
Я Вам, товарищи, не был свой,
Я ведь могол, я раджа-ветеран…
С первой строки Лимонов пытается «эпатировать» читателя своей элементарной безграмотностью: тундра - это просторы вечномерзлой почвы, где произрастают лишь мхи да лишайники, а секвойи - одни из самых высоких деревьев на планете, для роста которых необходимы тепло и влажность. Возможно, поэт рисует картину какого-то далёкого прошлого? Но вот вопрос: насколько далёкого - «традиция» празднования Нового года до «утомления» не так уж давно вошла в обиход русской нации. Но что Лимонову до русской нации! Ведь он - Ананда Кришнан! Может, в этом разгадка всей этой путаницы? Ананда - так звали одного из учеников Будды, Хранителя Дхармы, а Кришнан - это просто индийское имя. Для Лимонова оно, видимо, важно отсылкой к Кришне, а «–ан» ему понадобился для ритма и рифмы. Сам собой напрашивается вывод, что такое имя автор выбрал для своего протагониста в качестве олицетворения в нём доктрин буддизма и индуизма, но следующая строка, в которой он обращается к спящим русским как к «товарищам» отсылает к славному социалистическому прошлому. Правда, он тут же отмежёвывается от них, что, впрочем, не вырывает его из временных границ, которые он этим обращением устанавливает. Отделяет же он себя от «товарищей» потому, что он - «могол». И к тому же - «раджа-ветеран». С этим стоит разобраться.
Империя Великих Моголов существовала на территории современных Индии и Пакистана с начала второй четверти XVI в. до середины XVIII. В самой же Индии так называли мусульман - всех без исключения. Таким образом, Лимонов к буддизму и индуизму присовокупляет еще ислам, синтезируя эти три религии в одну, глашатаем которой он, вероятно, себя и полагает. Но что за странное словосочетание «раджа-ветеран»? Раджа - это индийский титул, наподобие нашего князя. Ветеран - звание, которое в РФ присваивают за многолетний труд либо участие в боевых действиях - это уже интернационально. То есть звание ветерана присвоено индийскому князю за его многолетний труд раджой, который по совместительству ещё и могол - так что ли? Добраться до ясности не представляется возможным, поэтому пойдём дальше:
Разрывает ветер Ваш Амстердам,
Я улыбаюсь вдоль,
Любимец мягких и нежных дам,
Их молодой король…
Так, оказывается, что товарищи русские на самом деле спят не в России, а в Амстердаме. Или Лимонов использует столицу Нидерландов как метафору разврата и порока - за легализацию в этой стране проституции, «легких» наркотиков и однополых браков? Сложный вопрос, впрочем, не менее, чем навеваемый второй строкой: «улыбаться вдоль» - это как? Что, и поперёк можно? В случае с лимоновским героем удивляться не стоит ничему: вот он уже и «молодой король мягких и нежных дам», хотя совсем недавно был «ветераном». Надо думать, срок выслуги на «посту» раджи много меньше, чем на любой другой службе. Отметим лишь, что король - это титул монарха, характерный для Западной Европы. А всё вроде бы говорило о восточных корнях и восточной «среде обитания» героя. Но, видать, и в Европе накуролесил, раз успел обзавестись детьми, как явствует из четвёртого, последнего катрена:
Я не узнАю моих детей,
Я взреву и съем их всех!
А затем я клубок ядовитых змей
Проглочу, словно моха мех…
Здесь уже явная аллюзия на древнегреческий миф о Кроносе, пожирающем своих детей, с которым, то есть с Кроносом, протогонист и отождествляется. Но что там дети! Он еще и не пойми откуда взявшихся змей проглотит, как «моха мех». Одновременно демонстрируя, что у самого «поэта» с русским языком крупные нелады: правильно будет «мха», а не «моха». Но для Ананды Кришнана, могола, раджи-ветерана и «молодого короля мягких и нежных дам» (так и хочется сказать: вы бы, Эдуард Вениаминович, уж определились бы кто он - ваш лирический герой) - это ерунда. Как, в общем-то ерунда и всё стихотворение, которое, после стольких выявленных несообразностей, несуразностей и ошибок, явно не тянет на то, чтоб называться оным.
Но всё же, учитывая прошлые заслуги Лимонова перед литературой, зададимся вопросом: что заключено в тексте? Каков message автора?
Message прост: это - заявление о себе, о себе как о герое, о сверхчеловеке путём сравнения себя с человеком обыкновенным, который спит. Пока все на спине (так щенок бухается - лапки кверху - перед матерым самцом, выражая свою безоговорочную капитуляцию), лимоновский протагонист на своём слоне «заехал в тундру великих секвой». По сути, этот текст — самопрезентация, не имеющая ничего общего с поэзией. Лимонов так увлекся самовосхвалением, что даже не позаботился о согласовании понятийного и образного рядов. Выйди это из-под пера шестнадцатилетнего юнца, по крайней мере, смотрелось бы органично возрасту, но, когда такой текст пишет седой, повидавший виды муж - выглядит откровенно смешно.
На этом, в принципе, можно ставить точку: уже по одному этому тексту абсолютно понятно, что дальнейший анализ не имеет смысла. И даже то, что Лимонов разбавляет свою псевдоклассическую графоманию несколькими верлибрами - существенно не меняет картину. Однако отдадим должное: верлибры на порядок лучше его рифмованных виршей. Но это - даже не средний уровень, а лишь где-то на подступах к нему: пишущих на такой «высоте» - хоть пруд пруди. И Лимонов-поэт - один из тысяч.
Таким образом, «Золушка беременная» может вызвать только одно чувство - чувство недоумение: зачем Эдуард Вениаминович продолжает публиковать свои «стихи»? Ведь, уже начиная с первой книги «второго периода» «Мальчик, беги!», было совершенно ясно, что Лимонов как поэт полностью выдохся и не способен к рождению подлинной поэзии.