Пэрсик!

Едем городом. Едем в кузове, задом наперёд. На ходу пытаемся вспомнить, что такое город: место, где не носят кирзовых сапог.

Тёплый ветер залетает  нам  под брезент. Ветер пахнет пылью, жаренной по-домашнему картошкой, цветочными духами, и мы пьянеем.

 

На заднем борту нашего грузовика выведено – белой нитрой, через картонный трафарет: “ЛЮДИ”. Но прохожих, которых обогнал грузовик, не обманешь: они видят крытую брезентом чёрную нору, и в темноте – голодные, волчьи взблески глаз.

Во тьме, уносящейся вперёд, им не рассмотреть, как много в нас нерастраченных сил и, главное, надежд. Да они и не пытаются.

Иногда только женщина средних лет вздрогнет, остановится – но видно, что думает она не о нас, а о своём сыне, которого сейчас тоже  везёт откуда-то куда-то армейский грузовик.

А девушки – они хихикают и жеманничают, но не с нами, а  с весенним ветром: они только что вылупились из драпа и меха, обросли шёлком и болоньей, они слушают, по фигуре ли шуршание,  пробуют забытый за зиму каблук, тренируют мах бедра, им не до нас.

- Пэрсик! – вопит рядовой Джинджелава и причмокивает, и чмок срывается бабочкой-капустницей с кончиков его пальцев и долго ещё танцует в тёплой струе ветра за откидным бортом.

 

- И которая тут – пэрсик? – спрашиваем мы Джинджелаву.

Смеясь, мы тычем пальцем: в тётку с авоськой картошки, в пионерку на велосипеде, в бабку, всё ещё не снимающую валенок.

Джинджелава смущённо щурится.

 

Джинджелава, пожалуй, и сам хорош, как кавказский полубог: смоляными бровями союзен, орлиный нос закругляется мягко, нежны легко опушённые щёки, подрумяненные, как бок спелого персика.

В остальном он – такой же, как мы: взвод дремучих девственников. Мы – едоки картофеля и капусты, воры мелкой, мучнистой китайки, дичающей у тропы. Какие персики?

 

Остроты рождаются мгновенно, а пошлость вынашивается долго и потому бывает точнее и правдивее.

Должно быть, кавказская пошлость Джинджелавы рождалась под навесом южного рынка, в жужжащей прохладе, в долгом ожидании удачи, выверялась на ощупь – пальцами, губами, языком.

 

Один бок персика румян и весел – напоказ, для нас; другой – бледен и задумчив.

Тёплый пушок даже в прохладе помнит горячую пыль неизвестных тебе дорог. Он шепчет чепуху и щекочется. Он сух и насторожен, как напудренная щека при братском поцелуе.

Под ним – тонкая, но нерушимая кожица: проминается тёмной ложбинкой, но не пускает. Охраняет – до поры – прохладную мякоть.

Мякоть кричит и брызжется, когда в неё проникнешь. Она слишком сочна для тебя одного: влага собирается на ладони, сползает по запястью, и осы, кружа над вами, жужжат о дележе.

Пальцы чувствуют: это ещё не вся тайна: под мягким, в глубине, что-то  прощупывается.

 

Прав Джинджелава, а мы – дураки: женщина – любая, навсегда – пэрсик.

 

Там, в глубинах – косточка.

Она велика – не проглотишь. Она узорчата, но невероятно тверда. Люди, весело скусывающие зубами железные крышки с пивных бутылок, не могут её разгрызть.

Каждый раз, дойдя до косточки, мы в недоумении отступаем.

 

Те, кто  подступался к ней с молотком и клещами, говорят, что в скорлупе прячется мягкое ядрышко. Говорят, оно горше горького. Горше яда.

 

Жизнь устроена до смешного просто: история человечества сводится к попытке съесть персик.

Пожалуй, только рубит дом мужчина для себя. Пробивать щели мхом он бы уже поленился.

Все подвиги и безумства этой мужской цивилизации – открытие огня, изобретение колеса, войны, Реформация, политические лозунги, теория относительности, первый миллион долларов и все следующие миллионы, запуск ракет, торопливые рукописи, Windows – всего лишь способ обратить на себя внимание женщины.

Или Бога.

Что, в сущности, одно и то же: в Боге, как и в женщине, самое-самое ядрышко остаётся для нас недоступно.

И мы не знаем, хотят ли они от нас подвигов и безумств… чего вообще они хотят от нас - женщина и Бог.

 

Может, и хорошо, что до него не добраться. Иначе – во что бы мы верили и чего боялись?

 

Вот только знает ли сам персик – что там, за прочной скорлупой?

Боюсь спрашивать: боюсь, что ответит.

 

Зачем нам знание, если мы всё ещё полны невостребованных сил и неопровергнутых надежд. Ветер золотит наши лица тёплой пылью, и пересохшие губы просят прохлады и влаги. Джинджелава, не спи! Взвод… смиррна… пэрсик!

 

Сергей БРУТМАН