И был вечер…

21 марта по календарю - Всемирный день поэзии.

Поэт в России отнюдь не больше чем поэт, а просто массовая профессия.

 

К началу 1970-х эпоха столичных стадионно-поэтических читалищ и стихоглаголающих митингов у памятника Маяковскому уже давно была в прошлом. Романтику оттепели сменил застой – плотный, как табачный дым в школьном сортире. Но поэтические вечера продолжались – хотя и с меньшим размахом, заорганизованно, согласованно с подходящей датой. Публика на них бывала соответственная, любившая поэзию и хоть что-то в ней понимавшая. Московский Центральный дом литераторов несколько раз в год выделял под поэтов свой Большой зал.

Вспоминается один из таких вечеров, подвёрстанный к ноябрьским праздникам, кажется, 1974 года. Сшибка памяти объяснима, ибо принципиальной разницы в атмосфере тех соседних лет не было.

Публика на такие вечера шла густо, поэты – тоже. Необходимо учитывать, что поэтам-членам ССП присутствие на вечере засчитывалось в графу «общественная активность», а для значительной части публики лицезрение живых творцов было удовольствием не меньшим – если не большим, – чем слушание стихов. Можно было также потолкаться в фойе среди литераторов, взять автограф, тяпнуть в баре какого-нибудь венгерского «кислинга», который с помощью сифона-сатуратора и сахарного сиропа превратили в подобие шампанского, затем выпить чашечку кофе… Словом, испытать все сто сорок четыре светских удовольствия.

Вступительное слово в начале вечера произнёс один из непервых секретарей ССП. Трескучие и длинные верноподданные речи в ЦДЛ были не в чести – сразу после нескольких казённо-лояльных фраз началось основное действо.

Марк Соболь, своеобразный зицпредседатель всех поэтических вечеров в ЦДЛ, был в добродушно-весёлом настроении. Взойдя на трибуну, он свободно расположился на ней как-то бочком, обнял пюпитр, интимно наклонялся к публике, хрипловато смеялся и шутил. В голосе его играли бархатистые интонации провинциального актёра, а выговор обладал неестественной чёткостью, которую сам Соболь, посмеиваясь, объяснил наличием исключительно удачно сделанных новых вставных зубов. Он прочёл пять-шесть дежурных стихотворений любовно-лирического склада, ничего особенного собою не представлявших, но сочинённых просто и крепко. Его принимали хорошо, аплодировали и смеялись шуткам – он умел разогреть аудиторию.

Юрий Кузнецов – высокий, бледный, с зачёсанными назад тёмными волосами, – держался особняком и был молчалив. На трибуне он стоял, опершись на локоть левой руки и слегка откинувшись назад; правой рукой медленно перебирал машинописные листки со стихами, при этом несколько нарочито поигрывал длинными пальцами. Читал он медленно, громко, не глядя в зал, никак не реагируя на аплодисменты; закончив чтение, ушёл без поклона. В его внешне сдержанном поведении чувствовалась скрытая напряжённая манерность.

Молодой, как раз тогда начавший выдвигаться поэт Золотцев был, напротив, возбуждён и горяч. Срываясь на крик и делая руками оперные жесты, он прочёл длиннейшее стихотворение, из которого запомнились какие-то жених и невеста, едущие на слоне под арку северного сияния (похоже, Золотцев никогда не видел северного сияния и спутал его с радугой). Ему поаплодировали, и он, сорвавшись, потянул регламент на себя, начал взахлёб без остановки читать ещё и ещё – пока находчивый Павел Антокольский не уронил нарочно с грохотом свою трость и не прервал поэтическую истерику.

Худой как щепка, с обтянутыми скулами и огромными огненными глазами Пётр Вегин читал чёткие, броские, эффектные стихи о Бахе:

 

Вязкой пашней прошёл – двух

Сочетал его тяжкий лик:

Иоганн Себастьян Плуг,

Иоганн Себастьян Бык!

 

Своё выступление он завершил стихотворным монологом влюблённого, содержавшим инвективу в адрес богомольной старушки:

 

Ты вот помнишь о Боге –

Я вот помню о Ней!

 

Женская часть аудитории отвечала ему стоном и шквалом аплодисментов.

После нескольких безвестных сереньких стихотворцев, которые что-то пробубнили и скрылись под жидкие хлопки, на трибуну поднялся Арсений Тарковский. Он прочёл всего одно стихотворение – «Первые свидания». Едва прозвучали финальные строки («Когда судьба по следу шла за нами, /Как сумасшедший с бритвою в руке»), в зале сперва воцарилась тишина, а затем взорвавшиеся аплодисменты перешли в скандирование. Как раз тогда интеллигентская Москва прорывалась на сеансы опального фильма Андрея Тарковского «Зеркало», шедшего всего в двух кинотеатрах на весь огромный город. Связь фильма и звучавшего в нём именно этого стихотворения была живой и понятной – по Большому залу ЦДЛ прошелестел дух политического фрондёрства.

Владимир Цыбин, Евгений Винокуров и Сергей Наровчатов, как на подбор, отличавшиеся грузной комплекцией, читали довольно бледно – были не в ударе. Зато настоящим фейерверком стало выступление Антокольского. Маленький, сухонький, сутулый, усатый Павел Григорьевич на сцене держался свободно. На трибуну он не полез: «Ну её к шуту – это для докладчиков!» Подошёл к микрофону на стойке, и, вместо того чтобы сразу начать читать, произнёс импровизированную речь на литературные и окололитературные темы – живую, темпераментную и по тем временам довольно язвительную. В адрес некоторых присутствующих коллег он отвесил комплименты, под определённым углом зрения смахивающие на оскорбления. Лишь некоторые похваленные уловили подвох и скривились. Остальные расплылись в довольных улыбках и благодарно похлопали.

Антокольский прочёл несколько новых переводов из французской поэзии, опасно помянул добром Иосифа Бродского (тогда я впервые услышал это имя), подхватил свою трость и удалился. Уже уходя, он внезапно с шутовской гримасой высунулся из-за занавеса и поклонился залу. Всё это было проделано им легко и артистично, по-чаплински. К тому же мудрейший Павел Григорьевич умело растоптал последние остатки торжественности мероприятия. Это было необходимо, чтобы протянуть время до указанного часа и вывести из-под удара тех, кто присутствовал на вечере, но не хотел выступать в одной обойме с совписовскими начальниками и графоманами. Такого рода договорённости в литераторской среде всегда заключались заранее. Немыслимо было, чтобы в одной программе вслед за Львом Ошаниным выступал Булат Окуджава, за Олегом Шестинским – Давид Самойлов, за Ольгой Фокиной – Юнна Мориц.

На литературный десерт обычно читались стихи сатирические и юмористические. Но дежурный «Лёва-Задов-поэт-юморыст» отыскивался не всегда, присутствующим литераторам приходилось затыкать пробоину своим телом. И обнаруживалась удивительная вещь: многие сугубо серьёзные и непосильно мудрствующие поэты оказывались в лёгком жанре гораздо теплее, человечнее и талантливее.

Андрей КРОТКОВ          

В заголовке: стихи читает один из героев «стадионно-поэтических читалищ»  Андрей Вознесенский, автор парафраза пушкинского «Поэта» - «Пока не требует поэта к священной жертве Стадион!».        

Поделиться: