Культура против «этих звуков»

ПРЕДИСЛОВИЕ К ДОКУМЕНТУ:

В мир Большой Литературы каждый из нас входит, как правило, в одиночку. Но дальнейший путь продолжает со спутниками или даже с провожатыми.

Я, например, плёлся по коридорам этого литературного мира следом за своими старшими друзьями. Иногда – даже не понимая, куда и зачем иду. К юности я уже устроился на уютных утренних лужайках литературы, на которых меня ждали авторы, успевшие очаровать  читателя. Мне ещё хотелось побыть здесь, и нате вам – старшие  уже зовут куда-то вперёд. Оказывается, Чехов, Бунин, Диккенс, Хемингуэй уже не то чтобы не модны, но и не остро-актуальны. Извольте читать  Германа Гессе, поскольку все бурно обсуждают его «Степного волка» и «Игру в бисер».

Пришлось читать.

Но мир Гессе был до того не похож на миры, в которых я успел освоиться, что он  ввёл меня в ступор. Я будто бы ступил после лугового разноцветья в некий лабиринт то ли из стекла, то ли из плексигласа, где на стенах множатся зыбкие отражения, где мало воздуха и почти нет запахов, а солнечный свет присутствует в виде  бледных бликов, приглушённых прозрачными стенами. Это было похоже на графику Морица Эшера – замысловатую, изобретательную, но холодную. На вязь лестниц, неведомо куда ведущих (Эшера-то они привели к славе, но…).

Допустим, под ногами в этом лабиринте можно было увидеть поблескивающие слитки (бисеринки?). Но подбирая их, я чувствовал себя ныряльщиком в глубинах, где нечем дышать.

Словом, нет, не полюбил я Гессе. Не смог. Признал, что он умён, - но не полюбил.

Что никогда не мешало думать об этом Нобелевском лауреате, об этом интеллектуале, сухопаром, как его  проза, с уважением. С каким относишься порой к лектору, изящной по-своему речи которого почти не понимаешь.

Даже идеология советская, в питательном бульоне которой мы вызревали (и всяк вызрел по-своему, сформировавшись не обязательно в одинаковые плоды) – идеология в чём-то уродливая, но неукоснительно звавшая нас к миру во всём мире, -  учила нас уважать гуманизм и даже пацифизм. Иногда и то, и другое оснащали кличкой «абстрактный», но она уже теряла всякий смысл в стране, напиравшей на свою якобы бесклассовость.

Если Гессе не устроил меня как художник, то в мудрость его верилось легче.

Так вот, в годы Первой мировой войны Гессе заявил о себе как о пацифисте. Простая и, казалось бы, очевидная мысль о том, что женщины рождают сыновей не для того, чтобы их жизнь пожирал идеологический или экономический молох империализма, роднила его с писателями и мыслителями из стран, воевавших с его родной Германией. Например, с Роменом Ролланом. Два пацифиста даже встретились (Герман жил в нейтральной  Швейцарии). Гессе писал немецкому другу в 1915 году, в разгар охватившего Европу безумного самоистребления: «Я считаю себя патриотом, но прежде всего я человек, и, когда одно не совпадает с другим, я всегда встаю на сторону человека».

Он и был патриотом  человечности. Выступая против войны, он, тем не менее, собирал деньги на создание библиотек для военнопленных, будь то немцы или французы.

«На стороне человека» он оставался и в годы Второй мировой. Правда, нацисты поступили с ним решительней, чем имперцы начала века: они не только запретили часть произведений Гессе  на территории Третьего рейха, но и озаботились, чтобы он писатель не мог публиковать свои статьи в немецких газетах. Во время Первой мировой он, уроженец маленького, тихого немецкого города Кальв,  ещё мог публично обращаться к соплеменникам.

Предлагаем вашему вниманию статью Гессе, опубликованную 3 ноября 1914 года в «Neue Zurcher Zeitung». В ней нет той страсти, с которой выступили против мировой бойни французы Роллан и Барбюс, нет философского натиска, как в статье Льва Толстого времён русско-японской войны. Это – спокойное размышление о природе происходящего, характерное для «строителя прозрачных лабиринтов», каким запомнился мне германский классик. Вполне возможно, что с немцами (особенно той, догитлеровской поры) только так и следовало разговаривать в дни, когда, вопреки легенде о немецкой педантичности,  их национальная печать заходилась в истериках.

Милитаристы в ответ назвали Гессе не только трусом, но и предателем. Между тем если кто и предал интересы Германии, потерпевшей в Первой мировой сокрушительное поражение, которое повлекло за собой множество несчастий, от обнищания жителей до прихода Гитлера и нового разгрома, - то это они, милитаристы. А Гессе остался для немцев классиком. Даже если им, как и мне, трудно дышится в сухом воздухе его литературы. 

Сергей БРУТМАН

ДОКУМЕНТ: 

ДРУЗЬЯ, НЕ НАДО ЭТИХ ЗВУКОВ!

Народы вконец рассорились друг с другом, и каждый день неисчислимое множество людей мучается и гибнет в жестоких сражениях. Так уж случилось, что, читая тревожные сообщения с театра военных действий, я вспомнил давно забытый эпизод детства. Мне только что исполнилось четырнадцать, знойным летним днем я сидел в Штутгарте на знаменитом швабском земельном экзамене и записывал тему сочинения: «Какие положительные и какие отрицательные стороны человеческой натуры пробуждает и развивает война?». Моя работа на эту тему не основывалась на каком-либо опыте и, естественно, не попала в число лучших. То, что я, мальчишка, понимал тогда под войной, под её доблестями и тяготами, давно уже не совпадает с моими нынешними взглядами на эти вещи. В связи с последними событиями и с упомянутым эпизодом детства я много размышлял в эти дни о войне, и, раз уж теперь вошло в обычай, чтобы мужи науки и люди искусства публично оглашали свое мнение на сей счёт, я решил отбросить, наконец, колебания и высказать то, что думаю. Я немец, и все мои симпатии на стороне Германии, но то, о чем я собираюсь говорить, касается не войны и политики, а позиции и задач нейтралов. Под нейтралами я разумею не страны, придерживающиеся политического нейтралитета, а всех тех учёных, учителей, художников, литераторов, что трудятся на пользу мира и человечества.

В последнее время обращают на себя внимание прискорбные симптомы пагубного смятения мысли. Мы слышим об отмене немецких патентов в России, о бойкоте немецкой музыки во Франции, о таком же бойкоте творений духа «враждебных» народов в Германии. Скоро в большинстве немецких газет нельзя будет переводить, хвалить или критиковать произведения англичан, французов, русских, японцев. Это не слухи, это факты, такое уже начинает входить в практику.

Стало быть, отныне надо замалчивать прекрасную японскую сказку или добротный французский роман, точно и любовно переведенный немцем еще до начала войны. Прекрасный и добрый дар, от всей души предлагаемый нашему народу, отвергается только потому, что несколько японских кораблей осаждают Циндао. И если я захочу сегодня с похвалой отозваться о книге итальянца, турка или румына, то сделать это можно лишь при условии, что до публикации отзыва какой-нибудь дипломат или журналист не изменит политическую ситуацию в этих странах!

С другой стороны, мы видим деятелей искусства и учёных мужей, выступающих с протестами против воюющих держав. Как будто сейчас, когда пожар войны охватил весь мир, печатное слово имеет хоть какую-нибудь цену. Как будто художник или литератор, даже самый талантливый и знаменитый, хоть что-нибудь понимает в военных делах.

Иные участвуют в великих событиях, перенося войну в свои кабинеты и сочиняя за письменным столом кровожадные боевые гимны или статьи, пропитанные злобой и раздувающие ненависть между народами. Вот это, наверно, самое скверное.

Любой солдат на фронте, каждодневно рискующий жизнью, имеет полное право на ожесточение, на вспышки гнева и ненависти. Любой активный политик тоже. Но только не мы, люди иного склада, - поэты, художники, журналисты. Пристало ли нам усугублять то, что и без того худо, к лицу ли нам умножать уродливое и достойное сожаления?

Выиграет что-нибудь Германия, запретив у себя распространение английских и французских книг? Станет ли мир хоть чуточку лучше, если французский писатель начнет осыпать противника площадной бранью и разжигать в войсках звериную ярость?

Все эти проявления ненависти - от нагло распространяемых слухов до подстрекательских статеек, от бойкота «враждебного» искусства до хулы и поношений в адрес целых народов - основываются на скудоумии, на лености мысли, которую легко простить солдату на фронте, но которая не к лицу рассудительному рабочему или труженику на ниве искусства. Мой укор не относится к тем, для кого мир и раньше не простирался дальше пограничных столбов. Я веду здесь речь не о тех, у кого вызывает возмущение любое доброе слово о французской живописи, кто впадает в ярость от каждого иностранного выражения. Такие люди и впредь будут делать то, что делали до сих пор. Но все остальные, те, кто до недавнего времени сознательно или неосознанно помогали возводить наднациональное здание человеческой культуры, а теперь вдруг возжаждали перенести войну в сферу духа, - вот они творят непоправимое и вступают на ложный путь. Они до тех пор служили людям и верили в существование наднациональной идеи человечества, пока этой идее ничего не угрожало, пока думать и действовать так было удобно и привычно. Теперь же, когда приверженность величайшей из идей требует работы, сопряжена с опасностью, становится вопросом вопросов, они предают ее и затягивают мелодию, которая по душе большинству.

(…) Сегодня каждый миг гибнет многое из того, над чем всю жизнь трудились лучшие из художников, ученых, путешественников, переводчиков, журналистов. Тут уж ничего не поделаешь. Но тот, кто хотя бы один-единственный светлый час верил в идею человечества, в интернациональную науку, в красоту искусства, не ограниченного национальными рамками, а теперь, испугавшись чудовищного напора ненависти, отрекается от прежней веры, а заодно и от лучшего в себе, тот поступает безрассудно и совершает ошибку. Я думаю, среди наших поэтов и литераторов вряд ли найдется хотя бы один, чьё собрание сочинений украсит когда-нибудь то, что сказано и написано им сегодня под влиянием злобы дня.

(…) Гёте никогда не был плохим патриотом, хотя он и не сочинял в 1813 году национальных гимнов.

Любовь к человечеству он ставил выше любви к Германии, а ведь он знал и любил её, как никто другой. Гёте был гражданином и патриотом в интернациональном мире мысли, внутренней свободы, интеллектуальной совести, и в лучшие свои мгновения он воспарял на такую высоту, откуда судьбы народов виделись ему не в их обособленности, а только в подчиненности мировому целому.

Такую позицию можно в сердцах обозвать холодным интеллектуализмом, которому нечего делать в годину испытаний, - и вcё же это та самая духовная сфера, в которой обретались лучшие поэты и мыслители Германии. Сегодня самое время напомнить о духовности и призвать к чувству справедливости и меры, к порядочности и человеколюбию, в этой духовности заключённых.

(…) Перед теми, кто желает добра своей отчизне и не утратил веры в грядущее, стоит (…) задача: сохранять мир, наводить мосты между народами, искать пути взаимопонимания, а не потрясать оружием (пером!) и не разрушать до основания фундамент будущего обновления Европы.

В заключение несколько слов для тех, кто страдает от войны и впадает в отчаяние, кому кажется, что она уничтожает остатки культуры и человечности. Войны были всегда, с тех пор как человечество помнит себя, и никогда не было оснований считать, что с ними наконец покончено. Если мы и думали иначе, то исключительно потому, что привыкли к долгому миру. Войны будут до тех пор, пока большинство людей не научится жить в гётевском царстве духа. И всё же устранение войны остается нашей благородной целью и важнейшей задачей западной христианской цивилизации. Исследователь, ищущий средство против заразной болезни, не откажется от своей работы только потому, что его застала врасплох новая эпидемия. Мы тем более не откажемся от нашего идеала и не перестанем бороться за «мир на земле» и за дружбу всех людей доброй воли. Человеческая культура возникает из облагораживания и одухотворения животных инстинктов, из чувства стыда, из фантазии и стремления к знанию. Жизнь стоит того, чтобы её прожить, - в этом высший смысл и утешение всякого искусства, несмотря на то что никому из воспевавших её не удалось избежать смерти. Пусть эта злополучная война заставит нас глубже, чем когда бы то ни было, почувствовать, что любовь выше ненависти, понимание выше озлобленности, мир благороднее войны. А иначе какая же ещё от неё польза? 

Герман ГЕССЕ

В заголовке: Герман ГЕССЕ.

Фото: http gorabbit.ruarticle